Кто на троне?

                                                                                                

 

Роман Тины Шамрай «Заговор обезьян» появился в  конце 2010 году, когда о массовых  протестах в России не помышляли ни самодовольные власти, ни  сами граждане. Но еще  за несколько лет до Болотной площади и проспекта Сахарова автор уловила то, что зреет в народе.

Не все из нас готовы выйти на площадь, но: «народ молчит-молчит, а свое  мнение имеет».  А пока многие  заняли глухую оборону от  власти, от своры алчных, лживых и жестоких особей, что собираются править нами вечно. Но романный лозунг  «Беспутная жизнь лучше путной!»  все настойчивей  начинает будоражить  умы  и в действительности. 

«Заговор обезьян» — это не только  первый  роман о  судьбе Ходорковского, но и первая  книга в России, где неприятие Путина и его методов правления явлено с беспощадной  резкостью и сарказмом. Сегодня мы начинаем публикацию наиболее острых и ярких отрывках из этой социальной прозы. 

 

«И, выключив свет, он со стоном опустился на продавленное ложе,  и оно  тотчас  отозвалось уютным писком. Надо же! Кто-то совсем недавно собирался ходить по ночному Красногорску, вспомнились собственные горячечные планы. Теперь не хочется? Нет, не хочется, закрыл он глаза…

И пошел куда-то длинным подземным переходом, по сторонам и над головой был мрамор, серый такой с прожилками, и позолоченная лепнина, и светильники в римском стиле – факелами, только свет от  них был какой-то тусклый, и потому своды казались сумрачными, резкими, давящими. Рядом были люди, много людей, но — ни голоса, ни вскрика, ни смеха. Слышалось только непрерывное шуршание, что издавали подошвы тысячи ног, только этот скребущий в тишине звук. Куда он идет вместе с ними, зачем?

Но, когда он уже хотел взбунтоваться и выкрикнуть: «Да пропустите же!», как вдруг все всколыхнулись, заволновались, и тысячи глоток разом длинно выдохнули: аааххх! И в этом звуке было не то предвкушение восторга, не то сам восторг. Он еще крутил головой, что это они, как впереди забрезжил свет, и люди стали расступаться и вжиматься в стены. И стало видно. Как вал за валом из глубины подземелья что-то быстро движется, и с радостным ожиданием его дергали за руки, толкали в спину: что встал! А он, понимая: могут снести, растоптать, стереть, не двигался с места. «Уступи дорогу! Уступи, мешаешь!» — кричали ему со всех сторон и сами тенями растворялись в серых стенах.

А он всматривался до рези в глазах, но поначалу видел лишь смутные очертания, только игру света и теней, мраморный блеск и, казалось, ничего больше. Но вот контурами обозначились темные человеческие фигуры и разом, как оловянная пуговица на сером сукне, проступило бледное лицо. Сукно шевелилось, но лицо-пуговица оставалось ровно по центру, маленький человек шел впереди, наклонив голову, целеустремленный, бодрый, веселый. Правитель? Вот человечек молодцевато подпрыгнул и, достав потолка рукой, что-то шутливо выкрикнул, и под сводами прокатился одобрительный гул. Вот шутливо ткнул человека, что шел рядом, в бок пальцем, и тот благодарно улыбнулся в ответ.

И вот  уже видны и бесцветное, будто вываренное личико, и юркая фигурка и синем костюмчике, на нем не соринки, ни пылинки, и туфельки на каблучках сверкают первозданным блеском. Эти, что ли, облизали, всмотрелся он в безликих преторианцев за спиной вождя. Да нет, вовсе не безликие! Вот  похожий на денщика сумрачный министр держит впереди позолоченный стульчик-трон – как остановятся, так сразу и подаст! – и политолог с вечно мокрым ртом, и господин с породистым лицом. Этот деятель такой искусник% в любую минуту мог напустить в свои красивые глаза слез, и они стояли там, не проливаясь ровно столько, сколько нужно для выражения преданности. Но эти что! За этими  спинами знакомый господин, он,  помнится, после встреч с властителем витиевато матерился, закатывал глаза и, задыхаясь, вопрошал: «Нет, сколько еще России терпеть этот гнет?» А вот, смотри-ка, и он среди челяди, и он исправно прислуживает. И этот, этот старый и умудренный вольнодумец тоже? Да имя им легион!

И вдруг шедший впереди всех человечек будто запнулся и остановился, и впился взглядом в препятствие, вставшее на дороге. Но тут лукаво и застенчиво улыбнувшись, подбежал совсем близко и развел руки. Обнять? Пришлось дернуться и отстраниться, и выставить щитом руки. А правитель склонил голову набок и заговорил весело так, по-приятельски:

— Ну вот! Я же говорил тебе, мы еще встретимся. Говорил? Вот ты не верил, а я слов на ветер не бросаю. Не бросаю? – развернулся он вправо, влево.

— Нет, нет! – стали выкрикивать за его спиной, но человечек досадливо махнул рукой. И все смолки, только один верноподданный, выбившись из рядов, тонким голосом невпопад заверял: что вы, что вы, как можно? Но скоро и он умолк, и в наступившей тишине человечек стал допытываться:

— А ты никак на меня обижен, а? Смотрю, не здороваешься! Вот так и делай добро людям! Или ты не узнал меня? – раскачиваясь  с носка на пятку, с пятки на носок в своих чудесных туфлях, рассмеялся правитель. Его смех тут же подхватили, и он покатился куда-то в глубину подземелья, и там гогот издавали уже тысячи и тысячи глоток.

— Ну? Ну? Узнал? Вижу, узнал! – погрозил  пальцем правитель. – А что же ты так себя ведешь? Молчишь, не отвечаешь? Никак боишься? – И, обернувшись, бросил в толпу: «Боится!»

— Боится! Боится! Боится! – отозвался хор осуждающих голосов.

— Вот и я думаю, боится! Вот что значит вовремя всадить нож под ребро! – наставил короткий палец маленький властитель, будто хотел проткнуть.

— А сам не трусишь? Когда-нибудь могут и на вилы поднять! – оттолкнул он прыгающего черед человечка,  и удивился: крепкий с виду, тот оказался бескостным, будто силиконовый.  Но тут правитель  вдруг резко  подпрыгнул  и, вцепившись ему в руку, повис, раскачиваясь как на ветке, но теперь не смеялся, только хихикал, будто и сам удивлялся: что это я?

И преторианцы замельтешили, не зная, как реагировать на новую шутку патрона. А он все не мог сбросить впившегося в него карлика, не мог оторвать его цепких пальцев, и встряхивал как дворняжку, что сама от страха не может разжать зубы. Но что так завело правителя, не английский ли твид? Ну да, английское правителя всегда раздражало. Но правитель ли это? Отчего он так скукожился? И кого напоминают эти посиневшие ногти, этот серый пух на желтой костяной головке, эти маленькие глазки? Обезьяна! И вот она уже не хихикает, а визжит и вертится из стороны в сторону, ищет взглядом самых преданных: что стоите? Снимите, видите, сам не могу! Но верноподданные, окаменев, застыли на месте и стоят, не шевелятся. И только в остекленевших от натуги глазах всполохами мелькало: предавать? или рано? предавать? или эта мартышка снова взберется на верх.

А он слышит позади себя топот и понимает: кто-то идет  на помощь, и чувствует за спиной теплое, хриплое дыхание, и слышит два знакомых  и таких родных голоса:

— И ну, расступились! Освободили, освободили взлетную полосу!

— А это шо за мармазетка! Брысь отсюда!

— Нет, ты смотри, какая приставучая!

— Эта образина глухая, или придуривается? Эй, ты, отзынь!

— Компот ей в рот!

— Не, этому в рот – пулемет, нехай захлебнется…

— Ребята, вы с ума сошли!

— Не боись, братка! Это ж так, для связки слов. Я зараз рогатку достану…

— Вы что, не надо рогатки, я сейчас пиджак сброшу — пусть грызет…

— Нет, нет. Пиджачок жалко: порвет, соплей напустит…

— Слушайте, мужики, у него  есть эта…ахиллесова пята?

— А як же! На затылке, плешь такая, как раз на пятку похожая. А вы думали, шо это он народу затылок не показывает?  Боится! Ему ж личико под камеры напудрят, а лысина, зараза, бликует, на цель наводит…

— Плевать на лысину! Дать ему пенделя – и дело с концом!

— Да этой обезьяне и щелбана хватит.

И кто-то из двух архангелов щелкнул двумя пальцами по темечку, и человечек разжал лапки и скакнул мячиком и, подпрыгивая, покатился, покатился и  сгинул, и пропал с глаз. И катиться никто не мешал, стройные ряды верных и подданных   поредели, а те, что остались, быстро так расступились, а потом и сами, напирая и топча друг друга, побежали стадом, и золоченый стульчик за собой утащили. Теперь будут кому-нибудь другому предлагать посидеть на троне. И только шурша осыпалась со стен позолота, а за ней и мрамор, да и не мрамор вовсе, а так, крошка, труха, опилки…

Но это только во сне все по справедливости, а наяву муть в окне, убогая комнатушка и от стола тянет уксусом. И никаких архангелов рядом. Побойся бога! А кто помогает ему эти девятнадцать дней! Сегодня – двадцатый, самый последний…»