ВОВА

Вова был похож на бледно-рыжую поджарую собаку, с маленькими, близко посаженными глазками.
А походка у Вовы, как говорила моя тетка Катя, была блатная. «Смотри, смотри, – кричала тетка, когда Вову показывали по телевизору, – походка у него  будто у шпаны послевоенной, из стороны в сторону качается, как в море лодочка!»
«Нравится, тетя Катя?»  – спрашивала я. «Ничего такой, – отвечала тетка, –  нормальный. Ростиком только маловат».  «Да не так уж и маловат, – говорила я, – с меня будет. Так что вполне».  «Да при чем тут ты!» – отмахивалась тетка и, впериваясь острыми карими глазами  в очередной сериал, тут же  забывала про Вову.
Господи,  тетка даже и предположить себе не могла, что я знаю Вову как облупленного. Со всеми его потрохами, родинками, царапинками и синяками. Вернее, если честно, синяков у Вовы не было. Он занимался модной японской борьбой и научился умело падать.
Вова вообще был очень спортивный. Он даже на наши свидания ездил на гоночном велосипеде. Я ему говорила: «Вова, ну это же бред, столько километров – на велосипеде. Может, ты просто жмот? На билет денег   жалко?» «Я не жмот, девочка  моя, я – спортсмен. Все настоящие спортсмены любят большие физические нагрузки, тебе этого не понять. Ты – тургеневская барышня…» Я этого терпеть не могла, какая пошлость: «тургеневская барышня»!
Он вообще очень любил речевые штампы. И до сих пор продолжает так же изъясняться. Впрочем, это вопрос уже не ко мне. Я сделала для Вовы все, что могла. Он оказался плохим учеником. Но об этом потом…
                                         II.
…Кстати, и наша первая встреча   была на удивление пошлой. Знакомый генерал, зная о моих литературных способностях, спросил меня как-то: «Ты не можешь  тут написать речь одному человечку?» «Могу, –  сказала я, – только желательно за деньги, мне к стоматологу надо».  «Не вопрос, – ответил генерал. – Только речь должна быть хорошая, с примерами из русской классической литературы. Ему надо выступать в Организации Объединенных Наций, доклад делать о духовном росте русского народа в третьем тысячелетии».  «Ты же меня знаешь, – вздохнула я, – без классических примеров не умею».  «А почему ты не спрашиваешь, что за человечек?» – не выдержал генерал.  «Да какая мне разница! – раздраженно ответила я. – Ведь я-то этого человечка не увижу, тебе доклад передам». «Неизвестно, неизвестно, – загадочно улыбнулся генерал, – может быть, захотят увидеть автора…»
Вот так я впервые увидела Вову.
Было это на вокзале в городе Бологое. Туда меня привез генерал на своей бронемашине. Стояла тихая апрельская ночь, и воздух был уже не черно-фиолетовый, как в марте, а какой-то сиреневый. Подъезжая к перрону, генерал сказал: «Выходи и направляйся к навесу, где газетный киоск. Видишь? И ничего не бойся. Все схвачено и оцеплено… Он уже там и тебя видит».
Перрон был пуст, хотя я знаю, что в это время в провинциальных городках по вокзальным окрестностям всегда бродят какие-нибудь маргиналы, разбрасывая окурки и пивные баночки.  Но асфальт был чист, кусты вокруг перрона аккуратно пострижены, и мне даже показалось, что этот чудный апрельский воздух пахнет сиренью.
Задумавшись о набухающих  почках, я  не сразу заметила, как окошечко киоска растворилось и на перрон выглянул человек.
«Добрый вечер, – сказал он вкрадчиво. – Это вы – автор доклада?»
Я кивнула. «Скажите, пожалуйста, – спросил незнакомец, – а о ком это идет речь? Вот вы пишите: «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда».
– Это Пушкин, десятая глава «Евгения Онегина», хотя, я считаю, что это не лучшие стихи Александра Сергеевича».
–    А какие же лучшие?
–    Лучших много. Например:
 « Что пирует царь великий в Питербурге-городке?
    Отчего пальба и клики и эскадра на реке?
    Озарен ли честью новой русский штык иль русский флаг?
    Побежден ли швед суровый?
    Мира ль просит грозный враг…»
Обитатель киоска слушал со вниманием. Только при словах про «сурового шведа» как-то передернул плечами:
–    Ну, со Швецией у нас сейчас более-менее ровные отношения. Но это очень, очень интересно. Так в честь чего же был тот пир?
–    В честь великодушия царя.
«Нет, он с подданым мирится
Виноватому вину,
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну.
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом».

–    Послушайте, это очень забавные стихи. Но надо ли прощать врагов? Врагов нужно мочить… То есть нещадно карать.
–    Смотря, какой царь, – сказала я, чувствуя, что разговор начинает мне надоедать. К тому же мой собеседник сидел в закрытом киоске, а я стояла в легком пальто на улице. Хотя ночь была  теплой для апреля. – Еще будут вопросы?
Мой визави опять слега передернул плечами. Я потом замечала, что он делает этой всякий раз, когда ему что-то сильно не нравится.

Вот такой была моя первая встреча с Вовой.

Генерал тогда за пару часов домчал меня до Петербурга, прямо до дома. Когда мы остановились перед моим подъездом, он вручил мне пачку денег и сказал: «Молодец, ты  пришлась по душе». Я знала генерала с детства – тогда он даже не помышлял о генеральских погонах, а был простым  советским мальчиком – поэтому спросила его без всяких церемоний: «А ты-то откуда знаешь? Вы же с этим, как  ты говоришь, «человечком», даже словом не обмолвились… Да и вообще, кто это? »
–    Глупенькая, у нас с Вовой такая профессия: все обо всех знать.
–    Так это  был Вова?!!
–    А ты и не узнала?
–    В телевизоре он другой. А тут кепка какая-то дурацкая, очки.
–    Это он для конспирации. У него зрение нормальное. Пока без очков читает. А кепка…Застеснялся парень малехо, ты ж его «плешивым щеголем» обозвала.
–    Я?!! …Ты же сам просил –  о возрождении русского духа, русской культуры. Я и взяла девятнадцатый век как наиболее показательный. «Плешивый щеголь» – это Государь-Император Александр  Первый, хотя сейчас идут споры среди литературоведов: мог ли Пушкин на самом деле такую фразу написать или это литературная подделка…Во всяком случае, я ничуть не сомневаюсь в том, что Пушкин царей уважал…
Генерал закурил «Мальборо»:
–    Ладно, Бог с ним, с Пушкиным. Ты-то поняла, что тебя первой любовницей назначили?
–    Какой такой любовницей? За что?
–    За высокую поэзию. Как там – « Я помню чудное мгновенье…», так что ли? Так вот ты для Вовы – «чудное мгновенье».  И он сказал, чтобы в следующую субботу в это же время ты опять приехала в Бологое. Не очень-то советую спорить…

Я до сих пор не могу понять, как я тогда согласилась! Вернее, в тот раз я ничего не сказала генералу, просто вышла из  автомобиля и в апрельском утреннем тумане побрела к своему подъезду. Я чувствовала невероятную усталость.
–    Я очень устала, – обернулась я напоследок в сторону генеральской машины.
–    У тебя есть время отдохнуть, – сказал генерал и нажал на газ.

                                III.
Через неделю, в субботу, генерал позвонил в девять вечера.
–    Ты готова?
Сердце мое забилось в горле.
–    …Я…я…плохо себя чувствую.
–    Ты же знаешь, что у нас большие возможности. Что у тебя болит? По дороге заедем к лучшему доктору.
–    Да какой доктор! Мне плохо. Я в постели.
–    Не ври, – мягко сказал генерал. – Не ври. Я знаю тебя тридцать лет, я знаю, когда ты врешь. Попробуй посмотреть на эту ситуацию как-нибудь нестандартно, ты же умница…Я буду через полчаса.
И тут неожиданно мне в голову пришла самая невероятная мысль: а вдруг я смогу перевоспитать Вову?! Я сделаю его добрым человеком, тонким, все понимающим, умеющим говорить правду и разбираться в людях, не поддающимся на лесть и всяческие провокации. Наконец, я сделаю его по-настоящему сильным. «Сильный, державный, царь православный…»  А почему бы и нет? Почему? Мне еще только сорок пять лет, а в школе и в университете мне говорили, что у меня большое государственное будущее. Вот она – возможность этого будущего! Возможность победы справедливости! Нечего лениться, надо все положить на алтарь…Но тут я прервала свой поток сознания и сказала  вслух: «Но ведь для этого мне надо будет  лечь с ним в постель! Бред какой-то, кошмар!»…

Раздался звонок. Это был генерал.

Я ехала в его бронированной машине в полном отупении.  «Безвольная, идиотка, шлюха, не умеешь дать сдачи, все тебя куда-то несет, все ищешь приключений на свою задницу, ведь прекрасно понимаешь, во что ты ввязываешься; или не хочешь терять дружбу с генералом? Или боишься, что деньги за доклад отберут? Или думаешь, что тебя во всех редакциях сделают персоной «нон грата»?» – вся эта ахинея беспрестанно крутилась в мозгах, пока мы ехали на космической скорости до этой самой странной станции Бологое.
Была половина двенадцатого. И наступившая через неделю после моей первой встречи с Вовой теперь уже майская ночь была ослепительно хороша. Но, несмотря на всю эту тишину и прелесть, в моей бедной голове возникла мысль совсем  противоположная. «Майская ночь, или Утопленница», – подумала я.  Как там у Гоголя? «С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь. Очаровательная ночь!..» Как же не хочется в такую ночь  решать какие-то проблемы! Бедная я, бедная, как гоголевская панночка, которую загубила злая ведьма. Только моя «ведьма» – это мое собственное малодушие. И я должна мое малодушие преодолеть. Сейчас, если увижу Вову, то пошлю ко всем чертям! И все. А потом – хоть топись. Какая тут речка рядом? Мста, кажется?..
На этот раз генерал высадил меня вовсе не на перроне, а в какой-то рощице, рядом с вокзалом. «Видишь дерево большое, иди туда, там тебя должны ждать», – сказал генерал и потянулся к своей очередной пачке «Мальборо».
Почки еще едва начинали набухать, но по тому, каким высоким и неохватным был ствол и как пышны были даже безлистные ветви, я поняла, что это был дуб. «Романтик  хренов, – сказала я про себя, – решил мне назначить встречу в тени старого дуба!» Не успела я пропеть первый куплет старинной песни про одиночество дуба и рябины, как услышала шуршание прошлогодней листвы. Через мгновение в майском ночном тумане я увидела Вову…едущим на гоночном велосипеде. Интересно, это он от самой Москвы чешет или взял велосипед в машине, где сидят телохранители?! Правда, окрест автомобиля не было видно…
–    Главный руководитель – и без охраны? – произнесла я ровным голосом. Я дала себе слово не бояться, но и не язвить.
–    Вы думаете, что я не могу себе этого позволить? Ведь вот вы сами пишите, что русские государи выходили на прогулку без охраны…К тому же этот поучительный эпизод… э-э-э…, по-моему, из «Капитанской дочки»…Да, да из «Капитанской дочки» любимого вами Пушкина: встреча Екатерины Великой и простой девушки непосредственно в парке, возле дворца. Ведь такое могло быть: гуляют подданные по саду и неожиданно встречают государыню или государя…
«Сравнил хрен с пальцем», – подумала я и еле сдержалась, чтобы не произнести  это вслух. И чтобы отвлечь Вову от напряженного цитирования хрестоматии по русской литературе, я сказала довольно холодно:
–    Прошу прощения, но нас не представили друг другу. Кто же вы, любезный?
Прислонив велосипед к стволу дуба и, неожиданно припав на колено, Вова произнес с высоким драматическим пафосом:
–    Я не то, что вы предполагаете, я не француз Дефорж, я Дубровский.

От такого неожиданного ответа я тогда так и присела на толстые корни старого дуба, забыв о том, что у меня новое пальто бежевого цвета. Поди-ка  ты, готовился, стервец! Знал, чем можно тронуть мое  девичье сердце!!!
Правда, следующую встречу, также назначенную возле того же дуба, он вновь начал словами: «Не бойся, Маша, я Дубровский».
Когда и в третий раз я услышала те же самые речи, я решила резко оборвать его – терпеть не могу пошлости, а это было ужасно пошло, отвратительно, скучно…В тот  раз я сказала ему (мы уже перешли на «ты»): «Слушай, хватит повторяться! Да, меня зовут Маша, и на этом все совпадения кончаются. Дубровский был Владимир Андреевич, и он, как мог, боролся за справедливость. Ты уж лучше Маяковского цитируй, он тебе по духу ближе…»
Вова тогда не обиделся, а только, слегка приподнявшись на цыпочки, обнял меня за талию и сказал, пристально  глядя мне в лицо своими собачьими глазками: «Понял, больше не  буду. Моя речь должна быть яркой и образы не должны повторяться…»
     

                                   IV.
Шел второй месяц моего общения с Вовой. Генерал по-прежнему по субботам привозил меня к старому дубу, на котором уже распустились крепкие резные листочки, и оставлял там на пару часов…Вова был очень странным любовником. За все время нашего общения они прикоснулся ко мне раза три – и то только для того, чтобы помочь мне спуститься с горки во время нашей прогулки вдоль реки. Тем не менее домой на генеральской машине я приезжала под утро совершенно изнасилованнная!!! Вова насиловал меня интеллектуально!!!
Он задавал мне совершенно дурацкие вопросы, от которых я просто сатанела. Например, он вдруг произносил фразу: «Petersbourg est la fenetre par laquelle la Russie regarde en Europe! Какая мысль! Как прав был Пушкин. Наш с тобой родной город, Маша, действительно открывает нам путь к европейским ценностям! Не так ли?» И при этом останавливался, поворачивал меня к себе, его собачий взгляд был при этом особенно колюч. Он просто пробуравливал меня насквозь: «Не так ли, Маша?» «Нет, Вова, не так, не так!!! И фразу эту придумал вовсе не Пушкин, она принадлежит итальянцу Франческо Альгаротти. Александр Сергеевич ее просто удачно применил. Ну почему нынешние руководители дальше своего носа ничего не видят?! – заводилась я. – Да и кто научил тебя такому поганому французскому?»
–    Люся супруга моя. Она же ведь на филфаке училась. Как и ты, кстати.
–    Да можно учиться хоть на Марсе!!!
Тут Вова как-то сник.
–    Люся моя – дура беспросветная. Хотя женщина душевная. В Индии ей подарили сари, а она сделала его скатертью. Ни в Испании, ни во Франции она не смогла ни Лорку процитировать, ни «Марсельезу» спеть. А на Кубе вообще опозорилась: она ведь испанский изучала, так, когда запели «Марш 26 июля», она не смогла его спеть даже по-русски.  А ты помнишь, Маша, как мы пели во дворах: «За счастье сражается наш народ, мы знаем: в бою нас победа ждет!» Ничего не знаю лучше «Марша 26 июля»! Божественная, нечеловеческая музыка!
…Вот так Вову несло каждую субботу. И как я ни пыталась внушить ему, что Вова в своем сознании постоянно опрокидывает все с ног на голову, он на каждом свидании выдавал нечто все более пошлое.

А потом в стране начался полный кавардак. В столице и в других городах стали взрываться дома, взрывы случались на стадионах, возле магазинов, в метро… Затонула огромная подводная лодка, на которой погиб весь экипаж… Бесконечно простреливали лоб каким-то банкирам, бизнесменам, депутатам, а про тех, кто попроще просто молчали. А еще начали отключать свет и тепло – в дальних и ближних от столицы городах.
При этом Вова продолжал приезжать к дубу и вести со мной долгие изнуряющие споры о возрождении русского духа.
Через год я поняла, что иссякла. Что педагог я хреновый. У меня не получалось ничего!!! У Вовы были свои понятия о человеческой душе вообще и о русской культуре, в частности. И каждый раз, тормозя на своем велосипеде возле старого дуба и еще не видя меня, он напевал песенку: «Бологое, Бологое, Бологое – это где-то между Ленинградом и Москвой…» Я всегда умоляла его петь что-нибудь другое, ну хотя бы « Мы едем, едем, едем в далекие края». По крайней мере, это нейтрально. Но Вова упорно продолжал фальшиво насвистывать про Ленинград и Москву, а потом, переходя на прозу, говорил мне о том, как хорошо бы восстановить былое трудовое соревнование  между  Ле…то есть Петербургом и Москвой. Всем бы было хорошо. Никому не обидно. «В чем мы будем соревноваться, Вова? В количестве заказных убийств?» «Ну что ты все о  грустном, – отвечал он. – К примеру, соревнуются Кировский завод и завод имени Лихачева. Бригады там всякие, показатели…»

Вова был в моем понимании безнадежен. Очевидно, и он в какой-то момент понял, что наши «стихи и проза» никогда вместе не сойдутся. За это время он успел продемонстрировать еще один образец высочайшей пошлости: подарил наш с ним родной город комсомолке из глубинки. «Ты считаешь, что это – неверный шаг?» – спросил он тогда. «Да кто я такая, чтобы отвечать на твои вопросы?! – взорвалась я. – Ты меня все равно не слушаешь!!! И если тебе плевать на свою душу, то я еще хочу за нее побороться, господин Дубровский!»

                                    V.
…В очередную субботу мне, как всегда, позвонил генерал. Правда, звонил он не в девять, как обычно, а в шесть вечера.
–    Привет, красавица, – сказал генерал. – Можешь расслабиться. Человечек наш устал. Он сделал другой выбор. Теперь будет встречаться с Таней Толстой. Знаешь такую? Она графиня все-таки, а мы с тобой из пролетариев. Вова говорит, что с ней ему будет проще, у нее все  же манеры, а ты частенько ему хамила…Хотя мне он признался, что будет по тебе скучать, по глазам твоим…
 Воздушный шар, который все это время как  будто распирал меня изнутри, мгновенно выпустил воздух – и мне стало невероятно легко! Я пошла на кухню и заварила себе крепкий кофе. Раскрыла наугад Пушкина:
«Забыт Мазепа с давних пор!
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой отныне,
Грозя, гремит о нем собор…»

Господи, как ты всегда умеешь быть в нужное время в нужном месте, родной мой Александр Сергеевич!

Включила телевизор и увидела там Вову. Он выступал  на каком-то  Государственном совете. «Следующий год, –  неожиданно сказал Вова, – мы должны объявить годом русского языка! Да, не надо удивляться. Пусть руководители всех регионов подумают о том, что значит для нашей страны, для каждого города и маленькой деревни русский язык…»
«Неужели сработало? – подумала я, отпивая кофе. – Впрочем, какая мне разница…»